Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

Достал ключ, и, вставив в замочную скважину, повернул. И вдруг обожгло: а если сигнализация? Через пять минут здесь будет милиция, тогда… Пресловутый «абзац»? Ну да ладно, чего уж… Толкнул дверь, она легко сдвинулась, пропуская, словно Аладдина в пещеру, и так же плавно закрылась. Мгновение понадобилось, чтобы увидеть и понять: сигнализации в квартире нет. И тогда он сразу вспомнил чей-то рассказ о том, что милиция, охраняющая квартиры, иногда ненадежна и даже преступна, — кому, как не Строеву, это было известно, наверное, лучше других, поэтому и не было в его квартире оповещающего прибора.

Запер дверь на защелку и включил свет. Что ж, первое, тогдашнее еще впечатление не обмануло: здесь жили состоятельные люди… Колонка из темного дерева в углу, на ней — ваза зеленоватого камня с золочеными ручками-змеями; напротив — зеркало в тускло мерцающей раме, и картины, картины — как много их здесь… Генералы в густых эполетах, кавалеры и дамы в напудренных париках, разноцветные ленты через плечо, орденские звезды…

Он подумал, что такие портреты вряд ли стоило держать в прихожей, но, видимо, этому существовало какое-то объяснение. Какое?

Дверь направо вела в кабинет — скромный, деловой, с книжными стеллажами и фотографией Дзержинского на письменном столе — около лампы с зеленым стеклянным абажуром. Здесь же стояла еще одна — в старинной рамке: Строев — он выглядел лет на десять моложе, чем там, на барельефе, — беззаботно смеялся, повернувшись к Изабелле Юрьевне, Она и вообще была похожа на десятиклассницу, и только очень взрослые и очень дорогие серьги — те самые (это фотография запечатлела точно) — несколько нарушали умилительное впечатление. Хожанов долго смотрел, забыв, зачем пришел, и об опасности, которая возрастала с каждой минутой…

Непостижимая метаморфоза… Еще воздух не остыл от ее присутствия. Жила, любила, страдала… Как это обыденно, но все равно — странно. Всегда странно: мгновение — и, как это сказано когда-то и кем-то, житейское лукавое разрушается торжество суеты…

Внезапно его мысли приняли иное направление (краешком сознания он контролировал себя и очень удивился: как? Снова реминисценция?): ну, в самом деле, а почему не пошел он со своими сомнениями в милицию или в прокуратуру? Почему не обратился к общественности — ее так много — разнообразной, жаждущей растолковать, разъяснить, помочь? В конце концов, газетные факты, обличающие власть в равнодушия, безразличии, безжалостности и нетерпимости, что они такое, если вдуматься? Где-то, что-то, с кем-то…

Дело не в этом.

Отрезок времени, некое «от» и «до», пунктир, дискретная прямая, именуемая в обыденности весьма простодушно «жизнь», — пуста, увы (что бы там ни доказывали), завистлива, преисполнена ненавистью и злобой, лжива и лицемерна…

Годы и десятилетия прицельно и трудолюбиво выстраивалась монументальная пустота, нечто странное, напыщенное и безрезультатное, беспомощное, но очень воинственное. В этой структуре — все друзья, товарищи и братья, но всяк за себя.

Вот он, генезис недоверия.

Омут.

…Ну, и что он жаждет здесь отыскать? Улики, доказательства, которые удастся связать воедино и тем самым разоблачить (кого?), изгнать (зачем и куда?) и… начать новую жизнь? Ах, как хорошо… И как нелепо.

И все же: откуда такая уверенность, что совершено преступление?

Но ведь умер от чего-то Строев, молодым умер во цвете лет.

Ну и что?

В еще большем «цвете» скончалась Изабелла.

Ну и что?

Безнравственно вспыхнувшую вдруг (и не угасшую еще, увы…) влюбленность превращать в некую базу криминального расследования и врываться на этом основании (воровски!) в чужую квартиру, искать чего-то…

Кстати: а чего он ищет (если отбросить общие слова — об уликах и доказательствах)? Письма, адреса, пароли, явки, связи (ч-черт… угораздило-таки… Ведь поклялся же: сленг — вон! Ну, да чего уж теперь… И вообще: долой игрища, к чертям собачьим мишуру эту, дурь…)?

Долой. Конечно же, долой… Здесь на глаза ему попался томик с обтрепанными страницами и сломанной обложкой, он лежал на прикроватной тумбочке (вот незаметно и в спальне оказался), нетерпеливо (а почему, собственно? Предчувствие?) взял — это было Евангелие синодального издания 1911 года, раскрыл, и на ковер — он был сер от пыли, от его шагов она взлетела к потолку серыми облаками-хлопьями (или это показалось ему?) — плавно опустился листок, исписанный бисерным почерком.

Включил лампу (абажур желто-коричневый «Галле», он ничего в этом не понимал, но красота вещи поразила его), мелкие буковки сложились в слова — «Костя, милый, родной, я понимаю, ничего теперь не изменить, не поправить — ты ушел далеко, и я пока не могу прийти к тебе, потому что человек не волен в своей грешной жизни, а только Бог един… И ты прости меня за это. Но я знаю, что настанет день, и мы снова встретимся, и ты скажешь мне: здравствуй, Белла. А я отвечу; здравствуй. Я буду молиться за тебя, безбожника и материалиста, во ведь ты был честным и добрым, и даже твоя служба не смогла изменить тебя. И поэтому я знаю, что Господь примет мои молитвы и даст тебе не черноту небытия, а новое небо и новую землю. Помнишь, я читала тебе об этом: при звуке последней трубы мы не все умрем, но все изменимся… Сейчас я опять поеду туда, где почивает твое разрушающееся бренное тело, — это ничего, потому что только через разрушение мы обретем новое, нетленное. Вернусь вечером, и мы продолжим разговор…» Страниц было пять, на каждой Изабелла (ведь это она писала?) излагала наивные (так подумал Хожанов) религиозные догмы и притчи, никакой информации (кроме той, что она была верующей, а он нормален — то есть ни во что и ни в кого не верил) в этих листках не обнаружилось…

И вдруг Хожанов понял, догадался, он ничего и не найдет, потому что ничего нет. На всякий случай открыл ящик письменного стола, заглянул в корзинку с газетами, наудачу перелистал несколько книг, сняв их с полки, — в самом деле, ничего… Только в ее тумбочке, под ворохом старых газет, нашел маленькую иконку Спасителя и, поколебавшись, сунул в карман.

Наивный, дилетантский путь… Серьезные документы не держат дома! Только теперь начала доходить до него суровая правда: он подставил себя под удар невероятной силы (ведь каждую минуту могла появиться милиция) и даром потерял время.

Нужен другой ход (если он вообще нужен!), иной поворот в размышлениях, парадоксальный, может быть, и совершенно невероятный! Но пока ничего такого в голову ему не приходило.

Итак, хватит, он исчезает; последний, так сказать, ретроспективный взгляд на письменный стол (чем-то он все же задел): лампа (ах, какая лампа), прибор из старинного родонита, фотографии и… Календарь. Обыкновенный, без картинки, только числа и дни недели. Лежит под стеклом (мода давних лет, но ведь противно держать руки на холодном, как лоб покойника, стекле!), ничем не примечательный, скромный, но вот «отметки резкие ногтей» заметны, хотя и не очень явственны… Он понял, что привлекло его внимание: с определенной позиции отметки становились видны, и он их заметил, просто поначалу не среагировал.

Приподняв стекло (пальцы обмотал носовым платком, порвав его надвое), извлек календарь и, аккуратно сложив вчетверо, сунул в карман, к иконке…

У дверей долго прислушивался, все было тихо, и тогда, неслышно отведя ригель замка, выскользнул на лестничную площадку, спустился на два этажа и: вызвал лифт. Зажглась красная лампочка, лифт бодро двинулся, и через мгновение ошеломленный, разом взмокший Хожанов (слабы, слабы нервишки-то…) увидел за стеклами кабины нескольких в милицейской форме, и среди них за их спинами явно обозначился некто в штатском. Это было внове и весьма угрожающе: alma mater? Возможно… Там, наверху, лязгнуло, он снова нажал кнопку вызова, влетел в кабину, не помня себя, внизу протянул ключ консьержке, выскочил на улицу и в три прыжка пересек, вызывая своим диким видом недоумение прохожих. Горько-то как… За такое дело взялся, а нервы — ни к черту, умение — на нуле. А если этого пресловутого дела не существует совсем и оно — так, мираж, воображение, истерика, — тогда и вовсе дурак: был без пяти минут в каталажке, положенные, по закону трое суток (он ведь стал бы «подозреваемым») они бы его продержали не охнув!

Значит, дела не существует? А календарь с отметками? (Глупо. Тогда надобно и настольную лампу приплюсовать, — в ней тоже было нечто завораживающее, тайна какая-то, а это уже шизофрения). Но разобраться с этими отметками все же надо будет. Ведь делал их зачем-то Строев? Ведь не дни же рождения друзей и знакомых отмечал он ногтями?

Так, так, так… Неразборчивые связи… (почему-то стукнуло ему в голову). И alma mater. Даже какая-то мысль по этому поводу только что мелькнула… Да! Вот: уволили мгновенно, не предупредив, не побеседовав профилактически, а ведь времена-то теперь настают другие…